Татьяна Алексеевна Маврина – русский художник, иллюстратор, живописец и график. Родилась 20 декабря 1900 года в Нижнем Новгороде в семье педагогов, известного учителя и литератора, земского деятеля А.И. Лебедева и А.П. Мавриной.
Училась в Москве во Вхутемасе (1921 – 1929) у Р.Р. Фалька, Н.В. Синезубова, Г.В. Федорова.
С 1929 по 1931 гг. входила в группу художников «Тринадцать».
В 1930 году взяла фамилию матери – Маврина. Тогда же вышла замуж за художника-графика Н.В. Кузьмина.
В 1930-е годы занималась живописью, писала акварели, работала как иллюстратор (произведения Бальзака, Гофмана, Франса, Золя, Лермонтова). Многие станковые работы того времени близки французским постимпрессионистическим течениям.
К концу 30-х живопись в творчестве Мавриной вытесняется графикой как более динамичным видом искусства. В годы войны художница делала графические (рисунки, акварель, гуашь) серии – “Русские города, архитектурные памятники и пейзажи”, в том числе и виды Москвы. В них Маврина нашла главную тему своего творчества на предстоящие десятилетия.
Она много путешествовала. Большой многолетний цикл “По старым русским городам” (1942-1967) был вдохновлен поездками в Загорск (ныне Сергиев Посад), Углич, Ростов Великий, Александров, Суздаль, Переславль-Залесский.
Часто работала в смешанной технике – темпера, гуашь, акварель, – позволявшей в полной мере реализовать врожденное чувство цвета. С годами манера художницы изменялась.
После войны Маврина обратилась к миру народного творчества. Она выбрала путь, обходивший метод соцреализма, – в направлении русского народного искусства, создав собственный, «мавринский» почерк – декоративный, красочно-радостный, озорной. Одновременно Маврина занималась иллюстрацией. Она проиллюстрировала и оформила более 200 книг. Но и на этом поприще ее путь не был гладким, ее нередко обвиняли в формализме, книги с трудом выходили в свет.
Маврина также работала в области театра и кино; обладала литературным даром, создала несколько очерковых книг о народном искусстве и путешествиях по старым городам России. В 1975 году ей была присуждена Государственная премия СССР. В 1976 году она была удостоена международной премии имени Г.-Х. Андерсена.
В 1981 году Мавриной было присвоено звание “Заслуженный художник РСФСР”, в 1987 ее труд был отмечен золотой медалью Академии художеств СССР. В последние годы жизни Татьяна Алексеевна Маврина, уже не выходя из дома, продолжала работать со страстью и жизнеутверждающей энергией, оставаясь верной своей жизнелюбивой и деятельной натуре. Умерла в Москве, 19 августа 1996 года, похоронена на Новодевичьем кладбище.
Т.А. Маврина о творчестве (Из книги «Татьяна Маврина. Цвет ликующий»):
<…>В пятидесятые годы земля и небо стали темой пейзажей и книжек. Пленяли дороги — в голубых глазах по весне, когда небо из звуков и грачиных крыльев стекает на розовеющие деревья. Дни прилета и отлета грачей — каждый год самые приметные, очень шумные весной, приметные осенью. Живые графические узоры на небе. А дорога сама, как живая, бежит — „мелкие ручейки — бродом брела, глубокие реки плывом плыла, широкие озера кругом обошла“ (это из сказок, которыми я в то время увлеклась). Так старинная архитектура породила увлечение фольклором. Сказками я занялась после войны. Стала делать книжки в детских издательствах.
<…>Уже и не вспомнишь, когда выучила наизусть пролог к „Руслану и Людмиле“, кажется, с ним и родилась. Сначала был Пушкин, потом уже сказки. Задумала я делать сказки еще во время войны, пленившись загорскими розовыми башнями, мысленно рисуя на обломанных тогда шпилях вместо простых флюгеров — пушкинского „золотого петушка“. Но пока вдоволь не набродилась по московским улицам, разглядывая всякую старину, не поездила по старым городам; не посмотрела вдосталь народное искусство в музеях, книгах, в деревнях; не нарисовалась всего этого всласть, я не принималась за сказки.
<…>Думаю дальше, проверяю свое решение с 44-го года рисовать то, что вижу и что люблю. И это решение остается в силе. Все, что я люблю и рисую, исчезнет, уже исчезает, надо сохранить. Люблю и любуюсь всегда пейзажем со старинной архитектурой или с деревнями. Или просто лесом и полем, но мне это меньше удается. Люблю и любуюсь и хочу сохранить изделия человеческих рук, наверное, так надо объяснить, что, будучи вхутемасовкой, воспитанной на французской школе, которая у меня под кожей, я после войны уже не возвращалась к «чистой живописи», а делала иллюстрации к своим восторгам, применяя все методы импрессионистов. Говорю ли я что-нибудь новое, я не знаю. Меня это даже и не интересует. Надо все виденное сохранить по мере своих сил. Чем больше я всего сделаю, тем лучше.
<…>Бунин мне по душе. После него жизнь можно любить больше и видеть все острее и интереснее, как после импрессионистов и Ван Гога и Матисса — земля преобразилась в глазах людей и стала умопомрачительной! Они показали, как глядеть, и уж что увидишь — твое дело.
<…>Есть у Моцарта высказывание, которое звучит примерно так: у меня было плохое настроение и потому я писал красиво, прямо и серьезно. Сегодня я в хорошем настроении и пишу беспорядочно, криво и весело.
Н.А. Дмитриева о творчестве Т.А. Мавриной (Из статьи “Татьяна Маврина: весёлая мудрость”):
<…> Маврина, как мне кажется, достигла той творческой раскованности, той скоординированности — до полного слияния — работы мысли, глаза и руки, при которой рассудочная часть труда художника сводится до минимума и работа протекает как бы в ритме дыхания. Тут может что-то получаться лучше, что-то хуже, но всегда органично для художника.
<…>Экспрессивное видение художницы воспиталось на пристальном созерцании реальности и никогда от реальности не отрывается. Она не находит допустимым не только "высасывать из пальца" картину, но даже и "высасывать из души". Высмотренный фрагмент реальности определяет собой всё — решение композиции, цветовые сочетания, настроение. В отличие от многих художников, Маврина не задумывает и не обдумывает заранее, что напишет: она пускается в путь — и дорога сама одаряет сюжетами, мотивами, подсказывает и их трактовку. Но всё это ложится на канву личного видения, ставшего за долгие годы второй натурой, так что работы Мавриной нельзя спутать ни с чьими другими: изображает ли она Кострому или Афины — это её рука, её почерк, её душевная призма, через которую преломляется всё увиденное. А открытость новым и новым зрительным впечатлениям, импульсам, идущим извне, охраняет от самоповторений. При всей определённости индивидуального стиля листы Мавриной неистощимо разнообразны. <…> Прежде всего звучный богатый цвет делает их такими живыми. Или обратное: любовь к жизни выражается цветом.
Чувство цвета, как голос у певца, дано Мавриной от природы. Не надо слишком преувеличивать роль народного искусства в формировании её колорита. Конечно, и городецкая живопись, и иконы, и лубки что-то ей подсказали, натолкнули на идею открытого цвета, на поиски "большого звука". Но ни малейшего "примитивизма" в её цветовых построениях нет — они сложны и утончённы. Колористическая гармония труднее достигается при работе открытым цветом, чем в тональной живописи, многоцветность не должна превращаться в пестроту. Каждый лист Мавриной имеет свою сложно организованную гамму. Она говорит: "У художника, наверное, должно быть чувство плотника, строящего дом двумя руками и топором, без гвоздей. Песенная постройка, когда одна часть держит другую. В картине также каждый цвет другой подпирает, на другом держится".
<…>Законченные листы Мавриной можно смотреть каждый по отдельности, как самостоятельную картину. Но их настоящее значение осознаётся в совокупности: это непрерывно изливающийся поток, сцепленные звенья. Серии, сюиты — не изобретение Мавриной; начиная ещё с импрессионистов, современное искусство облюбовало принцип серийности. Эпоха, породившая кинематограф, воспринимает мир динамически, как поток меняющихся состояний. Маврину, кажется, мало интересует кино как таковое, но её художественное мировидение по-своему кинематографично, и жанр путевых впечатлений даёт для этого наилучшие возможности.
<…>Рисунки Мавриной — своего рода стремительная художественная стенография; продолжив это сравнение (конечно, условное), её красочные листы можно уподобить расшифровке стенограммы. В зарисовке уже заложена будущая картина — композиция, решение пространства, фигуры. Но многие рисунки имеют не подсобное, а самостоятельное значение: мастерские произведения графического искусства, обладающие главным качеством этого искусства — чувством живой линии. Линейный язык Мавриной, отточенный многолетней ежедневной практикой, уверен и свободен. Мне не приходилось видеть Т. А. Маврину рисующей, но я представляю себе темп и ритм движений её карандаша — как смычок в руках виртуоза. Если где-то рисунок кажется небрежным, то и небрежность виртуозна — она не от неумения, а от избытка умения, дающего право на дерзость и на "ошибки". Линии описывают зигзаги, вьются, сливаются. Лёгким уверенным росчерком, не отрывая карандаша от бумаги, изображаются фигуры в очень сложных ракурсах — какая-нибудь лошадь в фас или лисица на бегу. (В рисовании животных Маврина неподражаема.) Линиями выражается и движение. Когда Маврина замечает, что летающая птица может поучить графике — это не только шутка. Что-то от траектории прихотливого полёта стрижа или жаворонка, от их "росчерков" в небе перешло в её рисунки.
