Помню, как удивился, прочитав, что в тюремной камере «Железный Феликс» отодвигал в сторону Маркса и брался за изучение истории живописи. Была в этих одержимых своей идеей людях почти детская жажда понять последние законы равновесия, гармонии, красоты. Правда, в один из дней Дзержинский отложил тяжелые тома Рафаэля и Веласкеса: напрасная трата времени. Сперва революция, потом все остальное. Рафаэль революции помеха.

Странное, однако, дело: музыкантами, живописцами, искусствоведами, историками становились сыновья, внуки, правнуки большевиков. Я имел честь быть знаком с Александром Фраучи, вероятно, самым крупным советским мастером классической гитары, которому аплодировали Нью-Йорк, Старая Европа, считайте, полмира. Его дед тоже принадлежал к клану неистовых преобразователей, таинственный, загадочный чекист Артузов, герой стольких поразительных сюжетов, начиная с «Операции «Трест». Была в их генах потребность обнаружить прямую связь между достоверностью жизни и утопией высокого искусства.

Дали себя знать эти гены и в судьбе Юрия Ларина — родного сына Николая Бухарина. Ему было девять месяцев, когда его отца, «врага народа», расстреляли. Спустя десятки лет Ларин поможет перевести на русский язык самую, пожалуй, фундаментальную биографию Бухарина. А пока — полусиротство в приемной семье, детдомовское одиночество и настойчивая тяга к творчеству.

Не всегда значимость, божий дар художника отвечают его подлинной роли в искусстве. Работы Ларина хранят крупнейшие музеи, но имя его известно далеко не всем эрудированным искусствоведам. Он один на один на собственный страх и риск пытался открыть, по его собственному выражению, «живопись предельных состояний», сочетая изобразительную, свето-пластическую точность и свободу абстракций.

Он не экспериментировал, а как бы поднимался над миром, пробуя увидеть его с той мерой независимости, когда плоскость листа, звучание цвета, паузы, ритм, дыхание художника обретают цельность, черты вечности. Пейзажист Юрий Ларин оставил обширное и во многом чрезвычайно неожиданное наследие. Это почти как у Мандельштама: если стихи поддаются пересказу, там простыни не смяты, там поэзия и не ночевала. Деликатный диалог чистого листа и легкого, вольного прикосновения кисти, минимум рассудочности и вместе с тем чуть ли не научная выверенность любого решения сближали его с Сезанном, резко выводили эти акварели за грань традиционно эмоциональной, настроенческой живописи.

Можно, пожалуй, посочувствовать Татьяне Нечаевой, художественному руководителю липецкой «Галереи Назарова», где только что открылась экспозиция ларинских литовских пейзажей, с морем, дюнами, таинственной холодной страстью литовского побережья: ей предстоит найти несуществующие слова, чтобы объяснить публике странную, неброскую, полную жизни и чистоты манеру мастера.

Камерная галерея Назарова не первый раз ошеломляет земляков сюрпризами. Не всякий московский выставочный зал способен похвалиться столь изысканной, тонкой работой, рассчитанной на зрителя, готового зорко всматриваться в опыты творца. Вероятно, это требует огромного внимания и сосредоточенности. Но, право же, оно того стоит.