То безумное, пропахшее дымом и гарью лето 2010-го добило больное сердце талантливого художника Вилена Дворянчикова. А на следующий день после его смерти огонь не пощадил построенный Дворянчиковым в добровском поселке Дальнем легкий, красивый деревянный храм. Такое вот горькое, почти мистическое совпадение.

Он был живописцем по призванию и общественным деятелем, созидателем по темпераменту. Он не умел замыкаться в стенах мастерской, не любил ­суесловия на трибунах и, как подобает настоящему мужчине, ценил только поступки. Придумал и сделал потрясающий музей для своего учителя Виктора Сорокина, назвав Домом Мастера. Возвел церковь в отдаленном селе. Забыв о возрасте и недугах, взвалил на себя реставрацию особняка Губина, чтобы там наконец обрела пристанище областная картинная галерея.

На презентации выставки в Галерее Назарова, приуроченной к восьмидесятилетию Вилена Дмитриевича, друзья, соратники, ученики вспоминали, каким он был. Народный художник России Александр Вагнер заметил, что старший его товарищ писал заводские пейзажи и портреты металлургов не потому, что это в советские времена считалось тематическим «верняком». Он видел в людях, стоящих у доменных печей и сталепрокатных станов, родственные души. Как у Киплинга: «Мы с тобой одной крови». И ему хотелось быть таким же реально, весомо нужным стране, как металлург или строитель.

Наверное, поэтому до сих пор и впечатляют дворянчиковские картины, где живет суровая романтика огня, металла, мужества и мастерства. Сдержанный пафос у художника никогда не превращался в плакатный примитив. Его герои, очищенные от всего мелочного, бытового, тем не менее конкретны и убедительны.

Но и в самых камерных вещах Дворянчикова, в каком-нибудь маленьком натюрморте с цветами в простенькой вазе чувствуется то же волевое, властное, опять-таки мужское начало. Нет, ему не были чужды ни тонкость, ни нежность. Однако он не мог быть ни сентиментальным, ни восторженным. Ученик выдающегося русского импрессиониста Сорокина, преклонявшийся перед наставником, у мольберта сохранял независимость, самостоятельность. Он не растворялся без остатка, благодарно и благоговейно, даже в самом родном ему солнечном пейзаже, открывавшемся из окна его деревенского дома в Дальнем. Он не плыл в упоительном потоке мгновенных впечатлений, но в любой работе настойчиво формулировал очень личное, выношенное отношение к миру, воплощал цельное и бескомпромиссное жизненное кредо.

Ему свойственны были надежность и ответственность. Так говорят о нем те, с кем он дружил, кому доверял сокровенные мысли. Есть на выставке необычный портрет известного липецкого художника. Дворянчиков изобразил его в облике актера с перчаточной куклой, поднятой над ширмой к самому небу. Творец призван исполнять свою миссию перед лицом всего человечества, перед предками, потомками и — Богом. А значит, должен стать эхом мира, а не нянькой своей души. Эти слова Максима Горького наверняка созвучны тому, как понимал служение искусству наш земляк.

В юбилейную экспозицию ее инициатор Татьяна Нечаева, многие годы трудившаяся рука об руку с Дворянчиковым в Доме Мастера, включила несколько замечательных автопортретов Вилена Дмитриевича. Но, в сущности, и выставка в целом воспринимается как многогранный автопортрет, как визуальное повествование о себе и обо всем, что было ему дорого, во что он верил, чему служил. Жизнь и живопись здесь неразделимы. Кто-то из художников может рассуждать о правде поэзии. А Дворянчиков исповедовал поэзию правды. Не приземленной, не крохоборской, не чернушной, а высокой, масштабной, если угодно, вечной. Правды, на которой держится свет.

Посмертная судьба творца продолжается. Остаются с нами его картины. Работают созданные им музеи. А в Дальнем, на том месте, где было выжжено черное пятно пожарища, уже восстал из пепла Божий храм, которому также суждено хранить память об этом человеке.