Есть живопись, которую надо разгадывать и истолковывать. Ты всматриваешься в нее, а она — в тебя, испытывая твою искушенность и способность извлекать смысл из иррационального хаоса мазков, линий и пятен.

Язык картин Валентины Куцевич абсолютно современен. Знатоки, наверное, уловят его связь с Сезанном, Павлом Кузнецовым, Сарьяном. И все-таки эти холсты рассчитаны на иное восприятие. Они, не настаивая на пространных комментариях, легко подключают зрителя к душевному состоянию мастера. У художницы расстояние между глазом и сердцем короткое и прямое.

Так что пусть уж эрудиты оценивают, как это сделано, как реальность преображается в экспрессивные композиции, а декоративная плоскостность обретает глубину и перспективу. Давайте просто постоим перед вечерними и ночными пейзажами московских окраин, перед натюрмортами редкой красоты и поэтичности, перед графическими зарисовками, словно бы мимоходом выхватившими из жизни милых автору людей сценки, фрагменты, отношения.

У выставки, открывшейся в галерее Назарова, долгая предыстория. Для москвички, почетного члена Академии художеств Валентины Куцевич Липецк давно не чужой город. Много лет она и ее муж, крупный график и живописец Илларион Голицын, демонстрировали у нас свои произведения. Встречи с публикой не в самом большом, не в столичном городе Валентине Куцевич не менее интересны, чем персональные экспозиции в московском Манеже, Центральном доме художника, Центре имени Андрея Сахарова или залах Киева, где прошла ее молодость.

Так случилось, что именно на липецкой земле состоялась последняя прижизненная выставка Голицына. И вот теперь у арт-директора галереи Татьяны Нечаевой возникла идея выставки памяти Иллариона Владимировича. Среди отобранных работ Куцевич — несколько замечательных живописных и графических изображений ее мужа. Но главное — желание воссоздать мир, в котором Голицын жил, с которым сроднился.

Что, однако, было для меня неожиданностью — это встревоженный взгляд автора на узнаваемые реалии столичного мегаполиса. Вообще-то Валентине Куцевич свойственны душевное расположение, естественная открытость всему, что ее окружает. Драматизм, конфликтность, беспокойство отступают перед негромкой прелестью дарованного человеку Божьего творения.

Но в московских пейзажах вдруг возникают другие эмоции. Острое ощущение неуюта, одиночества и, может, даже скрытой угрозы. Отчего многоэтажка, которую Валентина Куцевич писала прямо из окна мастерской, рождает у зрителя тревогу? То ли потому что безликое, многонаселенное, как улей, здание чуть покосилось? Или всему виной контраст между мертвым камнем и рвущейся на ветру невесомой занавеской? Или лежащий на первом плане античный гипс, белая маска — посланница тысячелетий — напоминают о вечном посреди повседневности, лишенной красоты и подлинности? Или дело в вибрации пространства, воссоздаваемого движением кисти?

Впрочем, мы уже условились: вопросы «как» и «почему» доверить специалистам. Не стоит поверять алгеброй хоть гармонию, хоть дисгармонию, достаточно всего лишь услышать голос художника и отозваться.

Я сказал Валентине Владимировне о впечатлении от картин «Поздний вечер. Новогиреево» или «Вечером на Фрязинской». Она сначала, похоже, удивилась. А после паузы ответила: «Я люблю Москву. Но, значит, к любви примешивается и то, что заметили вы. Всем, наверное, недостает спокойствия и тепла, даже там, где мы обжились».

А гораздо раньше она признавалась: «Я вижу город как большой кристалл, со множеством граней. В них все сверкает, меняется и движется. Это беспокойная красота, а покой недолгий и с грустью. Я внутри этого кристалла, часть его, и это мне интересно».

И кто знает, какая из граней, воссозданных на картине, окажется созвучнее мне или вам.