Показать землякам графические шедевры столичного художника искусствовед Татьяна Нечаева мечтала двадцать лет. И вот вместе с владельцем галереи Александром Назаровым и семьей умершего четверть века назад мастера она осуществила свою мечту. Выставка Гурия Захарова в Липецке открыта.

Знаток поэзии, читавший наизусть державинскую оду «Бог», пушкинского «Евгения Онегина», стихи Хлебникова, он наверняка помнил и строчки Алексея Константиновича Толстого:

Коль любить, так без рассудку,
Коль дружить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж сплеча.

Судя по рассказам дочери художника Натальи, зятя Михаила Кириллова-Угрюмова, внучки Анастасии, приехавших на вернисаж, эти стихи — точный словесный портрет Гурия Филипповича. Он был человеком цельным, страстным, безоглядно преданным любимым людям и любимому делу. Ремесло для подвижника

Однажды друг Захарова, ныне также признанный классик, Илларион Голицын сказал ему: «Ну, что ты рисуешь все с натуры да с натуры». В смысле, не стоит ли отступить от реалистической традиции и сделать что-нибудь в духе авангарда. А Захаров ответил: «Мои вещи должны понимать мои родные в Кимрах. Иначе они будут думать, что я ничего не умеющий нахлебник».

Там, в Кимрах, прошло нищее военное детство художника. Оттуда был призван на фронт отец маленького Гурия — домой он уже не вернулся. Из Кимр Захаров уехал в Москву, где потом поступил в Строгановское училище. В Кимрах оставались его мать, братья, сестра, племянники. И он словно бы чувствовал себя виноватым перед ними. Он, богатырь под два метра, потомок неукротимых волжских предков-старообрядцев, выбрал не какое-нибудь истинно мужское, мужицкое ремесло, а водил карандашиком по бумаге.

Между тем трудился Захаров на пределе сил, одержимо и страстно. В трескучий мороз на пленере ему случалось, подтачивая карандаш огромной финкой (была у него такая привычка), стесывать кончики пальцев. Но он даже не замечал этого, не ощущал боли, так поглощал художника незаконченный набросок. А летом просыпался в четыре утра, тормошил зятя, и они вдвоем отправлялись в путь. «Где мы с ним только ни бродили, куда только ни ездили — говорил мне Михаил Кириллов-Угрюмов. — На Владимирщине он зарисовал разрушенные храмы. Из этих эскизов потом рождались гравюры, офорты. А времена-то были атеистические. Но ему это как-то прощалось».

Умеренность, аккуратность, расчетливость не принадлежали к числу добродетелей Захарова ни в юности, ни в зрелые годы. Наставники в Строгановке прочили студенту славу живописца. А он буквально в один день бросил кисть и взялся за резец. Возможно, потому что искусство гравюры казалось ему ближе к ремеслу мастерового. В нем отчетливо проявляется волевое начало, власть художника над материалом. Даже лирические мотивы воплощаются твер­дым движением инстру­мента в руке творца.

А позже произошел еще один, опять-таки неожиданный, резкий поворот — от черно-белой графики он вернулся к цвету, полностью переключился на акварель. Для него вопрос всегда стоял однозначно: или — или.

Живи и помни

Первое впечатление: создатель этих произведений жил в согласии с собою и миром. Он обладал талантом благодарно принимать бесхитростные дары повседневности, будь то завораживающая тишина лесных троп, прелесть старых московских улочек и переулков или просто уютный семейный вечер за чашкой чая.

Но стоит чуть дольше задержаться перед любым листом, и ты понимаешь: у Захарова все гораздо сложнее. Ему были свойственны и горькая ирония, и печаль, и тревога. Тот же пасторальный сюжет чаепития он лукаво прокомментировал строчкой некогда модной песенки: «У самовара я и моя Маша». На гравюрах московского цикла в небо поднимаются не только купола сорока сороков, но и дымы теплоэлектростанции. А у подножия строгого, прекрасного храма обнаруживается суетная «времянка» — аквариум автозаправки. Сквозная, хотя порою едва мерцающая тема Захарова — напоминание, что все проходит. И надо быть готовым в любое мгновение спокойно и мужественно проститься с тем, что дорого, мило, а может, и свято. Это настроение передано в литографии «Последнее лето Андрея Никаноровича Белоусова». Захаров запечатлел на ней соседа по даче. Немолодой, но вовсе не дряхлый человек сидит на лавочке у своего дома. Все вокруг привычное, родное. Но все это переживет хозяина.

Нет, Захаров думал не о неизбежном конце, не о смерти, а о жизни. О нашей ответственности за отпущенный нам короткий отрезок земного существования. Сетуя на безжалостность времени, не нужно обманываться: чаще всего оно безжалостно и разрушительно не без участия людей. А еще точнее — из-за их безучастности, если не попустительства. Не оттого ли Гурий Филиппович так настойчиво обращался к уходящей, исчезающей натуре: посмотрите, что мы теряем. Посмотрите, что мы могли бы сберечь.