Произошло маленькое, а может, и не такое уж маленькое, чудо: считай, сразу после вызвавшей большое внимание выставки в Третьяковской галерее сто с лишним офортов и рисунков тонкого, виртуозного мастера Матвея Доброва прямиком отправилось в Липецк. Разрыв в пару месяцев понадобился, чтобы Галерея Назарова сумела приготовиться к их показу.

Экспозицию назвали «Забытый классик». Возможно, не очень точно. Доброва не забыли после смерти, а не заметили при жизни. Знатоки понимали, какой он великолепный художник. Но время его проглядело.

Он был тихий человек, не ждавший аплодисментов и лавров, поскольку получал свою долю радости от самого труда, от свободного и тем не менее ювелирно точного движения острой иглы по металлической пластинке или пера, карандаша, угля — по листу бумаги. Из этого движения рождались образы людей и животных, цветов и грибов, парижских площадей и калужских улочек, мир повседневный, узнаваемый, увиденный с теплотой и сердечностью.

Впрочем, эпоха, которая стала для Матвея Алексеевича судьбой, как раз повседневность не больно жаловала. Помните: «трудовые будни праздники для нас»? А у Доброва-то жизнь как жизнь. Его героини шили или стирали в тазиках на тесной кухне, его герои чинили крышу деревенского сарая или шли за плугом. И никакого пафоса, экстаза, никаких «даешь!», «догоним!», «перегоним!», «вперед и выше!». Ему, похоже, в равной мере были чужды и надежды на тотальное революционное преображение России, и эпатажные, провокативные, опять же безоглядно революционные опыты собратьев по творческому цеху, авангардистское ниспровержение основ и традиций.

Матвей Добров родился, подумать только, при императоре Александре II, а умер, когда Хрущев обличал культ личности Сталина. Неудивительно, если в несмолкающем грохоте перемен нефорсированный, мягкий голос художника мало кто слышал. Что Доброва, скорее всего, не печалило. Он в полном смысле слова был родом из девятнадцатого века. Того самого, что, по словам известного культуролога и публициста, уж слишком верил в учебник, задачник, справочник, энциклопедию, таблицу Менделеева. Но художнику не хотелось отрекаться от старомодных пристрастий к науке, просвещению, кропотливому изучению природы, он не поддавался магии шумных деклараций, пышных декораций, черных квадратов, мистических прорицаний и машинных ритмов. Когда он рисовал собак, лошадей, птиц, этими его рисунками можно было смело иллюстрировать книги по зоологии. Его грибы и цветы так и просились на страницы трудов ботаников. Но при этом он умел добавить к ним нечто, какой-то свой особый добровский фермент, который наделял гравюру или карандашный рисунок поэзией, юмором и духом любовного родства с природой.

Нет, он не был холодным академистом, консерватором, эпигоном классического реализма. Для этого его дар чересчур живой, подвижный, реактивный. Назло (я, кажется, выбрал неудачное слово; в полном соответствии со своей фамилией интеллигентный и человечный Добров органически не мог делать что-то назло, вопреки) — так вот, не назло, а невзирая на модернистские поветрия, график активно экспериментировал ради совершенствования реалистической манеры. Он с младых ногтей увлекся различными, нередко сложными техниками офорта. Осваивал их неустанно и азартно. Для этого ездил в Париж, откуда привез пленительные пейзажи и завидное владение ремеслом. Такой творческий арсенал позволял ему находить впечатляющие решения и подходы к изображению. Его произведения то игольчато отчетливы и остры, то вдруг размыты, похожи на тающие облака, а вернее — захваченные врасплох и поспешно исчезающие сновидения. Если будете на добровской выставке, вглядитесь в почти бесплотные фигуры и цвета его работ на библейские сюжеты.

И все-таки он существовал в абсолютно реальном времени и пространстве. Его не минули соблазны стилизации, обаяние древнего и вечного Востока. Но в отличие от авангардистов, обожавших, к примеру, грубый африканский примитив, он отдал должное изяществу, изысканной красоте египетского канона. И, допустим, в чем-то следуя ему, создал, на мой вкус, лучшие портреты танцующей Айседоры Дункан. А в годы Великой Отечественной ­войны Добров сурово и строго запечатлел фрагменты трагического столкновения с фашизмом. Его «Гроза прошла» — пейзаж с искалеченным снарядами лесом и грудой подбитой, мертвой вражеской техники — воспринимается не только как документ, но и как символ героической стойкости, русской силы, победившей силу бесчеловечного зла. Камерность не помешала внятному творческому и патриотическому высказыванию мастера.

Хорошая выставка — неизменно плод не расчета, не жесткого планирования, а любви. Экспозицию Матвея Доброва в Третьяковке многие годы готовили влюбившиеся в его графику искусствоведы Оксана Карлова и Нина Маркова. Как будто бы случай, стечение обстоятельств свели с ними их липецкую коллегу Татьяну Нечаеву и владельца галереи Александра Назарова. Однако липчане почувствовали всю прелесть творчества Доброва. И уже не могли отказаться от идеи показать экспозицию землякам. И вот теперь она у нас в городе. Негромкий и чистый голос большого мастера звучит на нашей земле.